Л. Хоперская. Современные этнополитические процессы на Северном Кавказе: концепция
этнической субъектности. Ростов-на-Дону, СКАГС, 144 с.

Лариса Хоперская поставила своей целью не только проанализировать конкретные
социально-политические процессы, но и разработать концепцию этнической субъектности. Тем самым
она дала понять, что ее монография находится на стыке двух видов этнополитических исследований -
возвышенно теоретических и заземленно прикладных. На самом деле ее книга все-таки принадлежит ко
второму виду. Покушения же на приближение к работам первого вида (впрочем, довольно ненавязчивые)
чаще всего оборачиваются внутренними противоречиями и необязательными повторами.

Больше всего упреков заслуживает концепция этнической субъектности. И вовсе не потому, что она
несостоятельна. Ничего подобного - весь проанализированный в книге северокавказский материал
говорит в ее пользу. Но вот что касается ее специального изложения автором... Хоперская заявляет свою
концепцию "теоретическим конструктом локального уровня, т.е. позволяющим удовлетворительно
объяснить и прогнозировать тенденции этнополитических процессов именно на Северном Кавказе
(курсив мой. - С.П.). А страницей ниже пишет: "Этническая субъектность - это особый тип социальной
связи, которая обеспечивает устойчивость внутриэтнической структуры. Формой выражения этнической
субъектности северокавказских народов является самоорганизация и самоуправление, т.е. наличие
общинно-родовых институтов (тейпов, тухумов и пр.) и механизмов их функционирования (адатов)" (с.
23).

Из сопоставления двух высказываний с печальной необходимостью следуют два вывода: автор как
минимум не уверен в том, что его "теоретический конструкт" применим за пределами Северного Кавказа;
причина же неуверенности в том, что только у северокавказских народов формой выражения этнической
субъектности является специфическая самоорганизация и самоуправление в виде тейпов, тухумов и т.п.

Тейпов и тухумов и в самом деле нигде, кроме Северного Кавказа, не встретишь. Но все их своеобразие - в
орнаменте оболочки, облекающей известный и в других местах (например, в зоне расселения пуштунских
племен) тип общинно-родовых институтов. Вряд ли Хоперская действительно считает, что этот тип
составляет исключительное свойство горских обществ Северного Кавказа. Равным образом, разве по
самому предмету концептуализации концепция этнической субъектности может ограничиваться
"локальным уровнем"? Если это так, значит, конструкт не обладает подлинной объяснительной силой.
Остается предположить, что Хоперской просто не хотелось отвечать на естественный вопрос о пределах
применимости ее концепции. Но тогда надо было назвать ее "концепцией этнической субьектности
северокавказских народов" или как-то в этом роде. Впрочем, и тогда пришлось бы дать определение
этнической субъектности как таковой, безотносительно к конкретному региону - а уж потом показать, в
чем заключается специфика Северного Кавказа.

По-видимому, роковую роль сыграл пиетет, питаемый "прикладником" к высокой теории. Хоперская
словно испугалась своей "дерзости" и спряталась за "жалкие" слова о "конструкте локального уровня" и
сугубо социологическое определение основного понятия.

Между тем этническая субъектность - явление настолько многогранное, что не может быть корректно
определена только в терминах социологии. Чувствуя это, Хоперская вновь и вновь предлагает ответы на
вопрос, что такое этническая субъектность, и с каждым разом все более удачные (например, с. 32). В конце
концов создается впечатление, что под этнической субъектностью она понимает осознание этнической
группой своей совокупной индивидуальности и стремление эту индивидуальность реализовать через
разнообразные формы исторического действия. Среди последних - по обстоятельствам нашего времени -
наиболее, так сказать, алкаемым оказывается политическое действие.

Склонность к социологическому редукционизму видна и в главе "Чеченский кризис". В целом эта глава -
бесспорная удача автора. События 90-х годов в Чечне названы так, как они того и заслуживают, -
чеченской революцией. Но тут же возникают и возражения. Автор ищет причину чеченского сепаратизма
лишь в одном - в потребности радикально трансформировать архаичную социальную структуру
чеченского общества. Диаспоризация чеченцев привела к формированию рассеянных капиталов,
владельцам которых стало тесно в традиционной социальной организации; одновременно бедные тейпы
горных народов стремились изменить в свою пользу баланс внутриэтнических сил; тому и другому
препятствовала сложившаяся система властных отношений. Гарантом сохранения этой системы в Чечне
была Москва; следовательно, революция, конечной целью которой было создание гражданского общества,
объективно была обречена на то, чтобы стремиться к достижению промежуточной инструментальной
цели национальной государственности.

Все это в основном справедливо, но недостаточно. Хоперская специально оговаривается, что разделяет
теорию национализма Эрнеста Геллнера (с. 19). Однако, обращаясь к событиям в Чечне, странным
образом забывает его тезис о том, что при переходе от аграрного общества к индустриальному культура,
унифицируемая через систему всеобщего образования на национальном языке, и национальное
государство, только и способное поддерживать эту систему, попадают в зависимость друг от друга и друг
без друга не мыслятся. Наличие капиталов, ищущих путей преобразования "под себя" структуры
чеченского общества, - это ли не свидетельство перехода? Кроме того, Хоперская прямо пишет (с. 78) о
том, что в старой Чечено-Ингушетии определяющая доля власти находилась в руках русского населения,
социальный статус русских был выше и не существовало взаимопроникновения культур (правильнее
говорить о доминировании русской культуры). Следовательно, антироссийская направленность чеченской
революции объясняется не одной только политической поддержкой Доки Завгаева союзным Центром в
1991 году. И неважно, что на бытовом уровне отношение основной массы чеченцев к местным русским
могло быть нейтральным или даже благожелательным. Раз создались "свои" капиталы и "своя"
интеллигенция, в сознании людей этническое самосохранение намертво связалось со "своей" властью.
Очередная Руритания всерьез настроилась отделиться от Мегаломании. А что это отделение пошло так,
как пошло, и стало реальностью только после жестокой и грязной войны, что вместо роста гражданских
связей принесло социальную аномию, вместо демократии - укрепление авторитаристских политических
тенденций, а вместо консолидации производительного национального капитала - криминальный
беспредел дикого первоначального накопления - так это опять обстоятельства времени и места, не
меняющие, при всей их неприглядности, двойственной сути чеченской революции как революции и
национальной, и социальной.

Пожалуй, читатель может подумать, что книга Хоперской никуда не годится. Вовсе нет! Несмотря на все
мои претензии, она заслуживает высокой оценки. Ее главное достоинство заключается в трезвом анализе,
позволяющем автору без алармистского надрыва, ясно и беспристрастно показать, что на Северном
Кавказе сформировался комплекс реальных угроз территориальной целостности России. Хоперская
мастерски прослеживает, как борьба за сохранение этнокультурного своеобразия быстро переросла в
борьбу за обретение этнической правосубъектности и как в ходе этой борьбы представление об этносе как
первостепенном субъекте Федерации постепенно получило хотя и не явное, но фактическое признание со
стороны федерального Центра. Коротко, но убедительно она характеризует и уже обозначившиеся
результаты борьбы: титульные народы заметно повысили меру своей субъектности, однако это ничего не
изменило в положении нетитульных групп, не имеющих государственности, и сопровождалось
снижением этносоциального статуса русских. Как следствие потенциал возможных этнополитических
конфликтов, накопленный Северным Кавказом, был лишь временно приглушен, но не разряжен. Более
того, произошло его структурное усложнение, из-за чего будущие конфликты будет, видимо, труднее
регулировать, чем нынешние.

Особо стоит остановиться на перспективах русского населении в республиках Северного Кавказа.
Хоперская вскрывает принципиальную разницу в его положении и положении титульных народов.
Последние всегда были четко выделены властью по отпущенной им (пусть крайне ограниченной) мере
субъектности. Из этого они извлекли два важнейших преимущества: чувство чуждости власти и
сплоченность в рамках традиционной социальной организации. У русских, быть может, есть первое
(только не на национальной, а на социальной основе), но после разгрома казачества, ускоренной
урбанизации и десятилетий интенсивной миграции уж точно нет второго. Даже казаческие организации
ждут, когда же Москва "откроирует" им повышенную меру субъектности, а не берут ее сами. Более того,
если в чем нынешние казаки и следуют своим предкам, так это в стремлении обрести сословные
привилегии, а не этническое равноправие (с. 65). При такой стратегии поведения они безнадежно
проигрывают своим горским соседям в качестве действующих лиц современной политической истории
региона.

В заключение хотелось бы сказать еще об одном выводе, не сделанном Хоперской в открытую, но
органично вытекающем из ее анализа политики федерального Центра в регионе. Автор отмечает, что в
целом преобладала прагматическая политика компромисса - признание правосубъектности, отвоеванной
"государственнообразующими" народами, в обмен на их лояльность. В конкретной ситуации конца 80-х -
начала 90-х годов то была, по-видимому, единственная доступная политика. Но, оценивая ее итоги,
следует признать, что в достигнутой с ее помощью нынешней относительной стабильности заложены
предпосылки будущей абсолютной нестабильности.

Во-первых, сохраняется угроза, что вновь утвердившаяся статусная иерархия будет оспорена обделенными
при переделе статусов коренными народами. Во-вторых, существует опасность, что новый "пирог" - более
широкий, чем прежде, доступ к ресурсам - станет предметом внутриэтнического раздора в стане
выигрывающих. И, в-третьих, не сегодня начавшееся, но заметно усилившееся в процессе борьбы за
титульную правосубъектность вытеснение русских может привести к радикальному изменению самой
сути российской государственности как государственности многоэтнической. Идея сугубо русского
национального государства, ныне пользующаяся лишь ограниченной популярностью, может возобладать
до такой степени, что со всякими имперскими и евразийскими грезами будут покончено раз и навсегда.
Расставание с ними не так уж и плохо. Вот только грезящий не всегда умеет справиться с шоком
внезапного возвращения к суровой реальности без помощи разного рода компенсирующих средств,
небезопасных и для него самого, и для его соседей. Но если даже непреднамеренная провокация
самоутверждающихся этнических субъектов не вызовет жесткой националистической реакции в русском
сознании, то сохранится опасность того, что к проблеме "соотечественников" в государствах СНГ
добавится еще и проблема русских в самой России. Пока обе решаются стихийно, путем миграции. Но это
временный выход: рано или поздно процесс размежевания русских с другими народами России по строго
очерченным этноареалам основного проживания - при одновременном разбухании потоков временных
мигрантов из трудоизбыточных республик в российские города - заставит "размежевавшихся" задуматься: а нужна ли им вообще единая государственная крыша?